Альманах «Российский колокол» № 4 - Альманах Российский колокол

настроением и как он «ведет себя», и чем занимается, и что и как он поел… немилосердное внимание; затем многозначительная пауза, чреватая подозрением, и, наконец, главное, к чему сводились все дознания: она немного задержится, подруга с работы уговорила зайти к ней оценить купленное платье – но «только на десять минут, ни минуточки дольше!» – горячо прозвенел просительный голос ему в ухо, и не повернулся язык ни выразить досаду, ни сказать обычное «целую и жду».

И опять в потемках комнаты – и опять за сигарету. В сущности, оно и кстати, что Реми пока задерживается, она бы расстроилась, увидев его в таком состоянии – похуже утреннего. Но сейчас, после ее звонка, он вдруг спохватно удивился: как за все это время, уже теряюще оплакивая человечество и все его проявления, он даже не вспомнил, что есть же со всем прочим и любовь на свете, такое неоспоримо единственное, что… выше, да, выше и властнее даже музыки! Да вообще самое великое, что духовно познал человек с тех пор, как он стал сознавать себя, во всей освобожденной истинности сейчас открылось ему. И сейчас же брошено в ту же бездну: если надежда, что не дойдет все же до всеобщего самоубийства, светит и спасением любви (но какой тут ему вспыхивает обратный смысл: именно любовью же и спасется мир, если иметь в виду просветленную волю человеческую!), то что же, если человечество само не вечно, волею же или по закону природы?

Он как будто смаковал все это отравляющее, непереносимое, затянутый еще более сдавливающей петлей тоски все, что составляет Жизнь земную, все это сущее так или иначе неминуемо исчезнет как временный факт мироздания, как временной – то есть мгновенье вечности. Да тут и возненавидеть недолго саму способность мыслить и осознавать: зачем она – зачем она, если дает добираться до таких тупиков? Под углом этих разрушительных, безответных вопрошаний все мировое зло теперь представлялось ему только людским понятием условно отрицательного порядка, и перед сознаванием невечности рода человечьего – не более как игрой страстей, могущей лишь ускорить когда-то все равно неизбежное… Вязкое забытье как помрачение выбивало его. О, душа, «алчущая и жаждущая правды», и правды запретной, «последней», через какие пропасти, до каких пределов ты идешь, ища насытиться?!..

Шарканье соседки в коридоре встрепенуло Павла. Он оглядел уже утаенную тьмой комнату – и занемоглось ему в ней, как с угара потянуло выйти, увидеть живого человека, услышать голос живой, самое обычное слово. Вот-вот и Реми должна прийти – а он тут в темноте, в онемении скисания… Надо бы чайник, что ли, поставить вскипятить. Он вышел из комнаты с готовностью поздоровался, едва увидев Ксению Ивановну. Она сидела вполоборота у своего стола, еще не услышав, обернулась к нему и ложечкой разминала кусочки хлеба в чашке простокваши – ее ужин. В жиденький узелок стянутые на затылке желтело-седые волосы, горбинная сутулость и общая, как бы просевшая окоснелость фигуры в пуховой шали поверх платьишка цвета высохших водянистых чернил – таков был ее облик. Эти дни она не выходила, и он решил справиться о ее здоровье.

– Да всяко, куда подует. Мне уж оно, Паша, и положено так-то, годками.

Голос у нее низкий, с прихрипом: от самой войны курила, только вот лет несколько как вроде бросила. «Машинка стала сдавать, ну и отвадило», – призналась как-то, и то нет-нет, да и соблазнится иной минуткой на папироску «озорную», дымок попускать.

Павел поставил на плиту чайник и сел, не находя в смущении расслабленности чувств, как заговорить.

– Вот вчера мой Анатолий заходил, – сама продолжала Ксения Ивановна. – Неухоженный, понурый, все по стенам глазами водит да молчит. Не так у них там, видать, не ладом. А у меня сердце болит, жалко его. Ну и провалялась вечер с мокрой тряпкой на башке да таблетки эти все глотала. Ночь сквозь глаза так и прошла… Да за меня теперича какой разговор, так уж… Ты вот чтой-то, Паша, будто не в себе, гляжу. Сам-то не захворал ли?

Он машинально едва закивал.

– Да нет, ничего, – спохватился тут же. – Так… просто вчера, на концерте… Играли мы одну пьесу… ну, симфонию, в общем. Не только ее, конечно, но эта симфония… Знаете, Ксени Ванна, я после нее… что-то со мной такое, я стал бояться за жизнь, вообще за жизнь. Это такая музыка… – он бессильно пожал плечами. – До нее я как-то никогда об этом не думал, совершенно! А тут… и, главное, не освободиться уже от этих мыслей, сами лезут!

Преодолевая первую сбивчивость, по мере того как возвращалось к нему то начальное восприятие, он так возгорелся рассказать, что продолжал все уверенней и с пылом, стараясь передать именно такое свое восприятие во всей возможной ясности. Порой он повторялся, увлекаемый своим состоянием, разгорячась, и выходило, что эти повторения еще усиливали, выделяли значение его слов. Ксения Ивановна только вздыхала и чуть слышно соболезно поддакивала, удрученно едва кивая головой.

– …И сегодня все то же… те же мысли, – понизив голос, жаловался он. – Сегодня играли совсем другую музыку, бодрую, полную энергии, света, а я опять… что вот и это обречено.

– Да, да, страшная нынче жизнь пошла, – соглашалась дряхлая его собеседница, поглаживая свою изморщиненную, в коричневых пятнах руку и смотря куда-то мимо. – По радио вон, дня не случится, все о ракетах да о гонке. Гоняются, гоняются… соревнования какие. Только вражду себе копят.

– Но ведь а надежда-то что?.. Надежда-то все-таки всегда же была у людей, правда? – сам сделал защитный ход себе Павел. – И в прошлую войну надеялись на победу, еще как! Даже в самое тяжелое время, да? И сейчас тоже!

– А-а, то-то, надежда! – Ксения Ивановна с торжествующим укором взглянула на него. – Оно как же! Вестимо, без нее, без надежды-то, что без куска хлеба, поди-ка проживи.

Она вспомнила тут про свою простоквашу и опять принялась ковырять ложечкой, все повторяя, как бы сама с собой:

– Надежда… м-м! Наде-ежда!

Они долго еще разговаривали. Павлу так потребна была эта беседа, так цеплялся он длить ее. Уже Ксения Ивановна поужинала, давно вскипел чайник, а они все говорили. Говорили о том, куда идет жизнь, какие стали люди, какие прежде были и отчего так все сложилось; говорили о будущем, к чему придут люди через сто, двести лет и можно ли представить, что будет еще дальше («Об этом так любил подумать – еще вон когда – Чехов!» – мелькнуло Павлу). Обычно такие разговоры будоражат, дразнят фантазию; Павла же они возбуждали угнетающе – его снова притягивала, исхолаживала бездна, о которой он не смел завести речь,